Элизабет Гаскелл Пер. с англ. Валентина Григорьева
Редактор: Елена Первушина Жены и дочери
Часть IV Глава LIII
Неожиданный приезд Робинсон открыл для
Молли дверь еще до того, как экипаж подкатил к Хэмли Холлу, и рассказал ей, что
сквайр не раз посылал его к верхнему окну, из которого можно мельком увидеть
холмистую дорогу между Холлингфордом и Хэмли, чтобы узнать, не появился ли в
поле зрения экипаж. Когда девушка вошла в гостиную, сквайр стоял посреди
комнаты, ожидая ее – на самом деле, ему не терпелось выйти и встретить Молли, но
его сдерживал официальный этикет, мешающий ему свободно передвигаться в этом
доме скорби. В руках, дрожащих от нетерпения и эмоций, он держал бумаги; на
столе перед ним были разбросаны четыре или пять открытых писем. - Это все правда, -
начал он, - она его жена, а он – ее муж… был ее мужем… так правильно… был!
Бедняга! Бедняга! Он много за это заплатил. Видит Бог, это не моя вина. Прочтите
это, моя дорогая. Это свидетельство. Оно настоящее – Осборн Хэмли на Мари-Эми
Шерер – приходская церковь и все такое, и засвидетельствовано. О боже! – он сел
на ближайший стул и застонал. Молли села рядом с ним и прочитала юридический
документ, который убеждал ее в том, в чем она и без того была уверена: брак был
законным и действительным. Она держала бумагу в руках, закончив чтение, и
ожидала следующих связных слов сквайра, поскольку он продолжал говорить сам с
собой обрывочными предложениями. – Да, да! Это происходит из характера и
несдержанности. Она была единственной, кто мог, - а я стал хуже после того, как
она ушла. Хуже! Хуже! И посмотрите, к чему это привело! Он боялся меня… да…
боялся. Правда в том, что… боялся. И ему приходилось держать все в себе, и
забота убила его. Они могут называть это сердечным недугом… О, мой сын, мой сын,
теперь я знаю его лучше; но слишком поздно… это острая боль… слишком поздно,
слишком поздно! – он закрыл лицо и закачался взад и вперед, Молли не смогла
дольше это выносить. - Здесь несколько
писем, - сказала она, - можно я прочту некоторые из них? – в другой раз она бы
не осмелилась спросить, но сейчас ей было невыносимо видеть бессловесное горе
старого человека. - Да, прочтите их,
прочтите их, - разрешил он. – Может быть, вы сможете. Я только могу выхватить
слово то там, то тут. Я положил их здесь, чтобы вы посмотрели и рассказали, что
в них.
Знания Молли в
французском в те дни заключались в основном в чтении Memoires de Sully[1], она не преуспела ни в орфографии, ни в написании писем. Но ей удалось перевести на достаточно хороший разговорный английский несколько невинных
предложений о любви и послушании воле Осборна – словно его суждения были
безошибочны – и о вере в его цели – небольшие предложения на «маленьком
английском», что нашли прибежище в сердце сквайра. Возможно, если бы Молли
читала по-французски более легко, она бы не смогла перевести их так трогательно,
обыденно, прерывисто. То здесь, то там встречались выражения на английском; их
жаждущий сквайр прочитал, пока ждал возвращения Молли. Каждый раз, когда она
останавливалась, он говорил: - Продолжайте. – Он продолжал прятать лицо и только
повторял это слово при каждой заминке. Она поднялась, чтобы найти еще несколько
писем Эми. Но изучая документы, она наткнулась на одно особенное письмо.
- Вы видели это,
сэр? Это свидетельство о крещении (читает вслух) «Роджера Стивена Осборна Хэмли,
рожденного июня 21-го числа, 183- года, Осборном Хэмли и Мари-Эми, его женой…»
- Дайте его мне, - попросил сквайр срывающимся голосом, протягивая жаждущую руку. – Роджер, это мое
имя, Стивен – это мой бедный старый отец. Он умер, когда был не так стар, как я, но я всегда считал его очень старым. Он был главным в нашей семье и любил
Осборна, когда тот был еще мал. Хорошо, что парень подумал о моем отце Стивене. Да, так его звали. И Осборн… Осборн Хэмли! Один Осборн Хэмли лежит мертвый в своей постели… а другой – другого я никогда не видел, и никогда не слышал о нем до сегодняшнего дня. Его должно звать Осборном, Молли. Вот Роджер, их два, если на то пошло, но один никчемный старик, и Осборна никогда бы больше не было, если бы не этот малыш, названный Осборном. Мы привезем его сюда, найдем для него няню и обеспечим его матери достойную жизнь в ее собственной стране. Я сделаю это, Молли. Вы хорошая девушка, что нашли это. Осборн Хэмли! И если Господь окажет мне милость, он никогда не услышит от меня сердитого слова… никогда! Он не будет
бояться меня. О, мой Осборн, мой Осборн! – разрыдался он, - знаешь ли ты, как горько и больно у меня на
сердце из-за каждого жестокого слова, которое я сказал тебе? Знаешь ли ты, как я любил тебя… моего мальчика… моего мальчика?
Судя по содержанию писем, Молли сомневалась,
согласится ли мать так легко, как, ожидает сквайр, расстаться со своим ребенком.
Возможно, письма не отличались благоразумием, (хотя об этом Молли не
задумывалась), но сердце, полное любви произносило нежные слова в каждой
строчке. Все же, Молли решила не говорить о своих сомнениях, а постаралась
подробно остановиться на достоинствах и обаянии маленького Роджера Стивена
Осборна Хэмли. Она позволила сквайру изнурять себя, размышляя о подробностях
каждого события, помогая ему строить догадки; и оба они из своих неполных
знаний, строили самые любопытные, фантастичные и невозможные предположения. Так
прошел этот день, и наступила ночь. Не столь много людей имели право присутствовать на похоронах. Мистер Гибсон и потомственный поверенный в делах сквайра взяли на себя заботу о приглашенных. Но когда мистер Гибсон рано приехал на следующее утро, Молли обратилась к нему с вопросом, который пришел ей на ум, хотя очевидно не на ум сквайру: какое сообщение о смерти нужно послать вдове, живущей в одиночестве возле Винчестера, ожидающей и высматривающей если не приезда того, кто лежал мертвым в далеком доме, то, по
крайней мере, его писем. Одно письмо от нее, написанное иностранным почерком,
уже пришло на почту, куда направлялась вся ее корреспонденция, но, конечно, об
этом в Хэмли Холле никто ничего не знал. - Ей нужно сообщить, - задумчиво произнес мистер Гибсон.
- Да, она должна узнать, - ответила его дочь. – Но как?
- Пару дней ожидания не причинят вреда, - сказал он, словно желал отсрочить решение проблемы. – Она,
бедняжка, станет беспокоиться и начнет строить всевозможные мрачные предположения – среди них будет верное; это будет своего рода подготовка.
- Для чего? Что-то нужно сделать, в конце концов, - заметила Молли.
- Да, верно. Полагаю, ты напишешь и скажешь, что он очень болен; напиши завтра. Мне кажется,
они не отказывали себе в ежедневных посланиях, а тут три дня она не будет получать писем. Ты расскажешь, как тебе довелось узнать обо всем. Думаю, она должна знать, что он очень болен… в большой опасности, если хочешь. А на следующий день ты можешь рассказать всю правду. Я бы не стал беспокоить этим сквайра. После похорон мы поговорим о ребенке.
- Она никогда не расстанется с ним, - заметила Молли.
- Уф! Пока не увижу женщину, я не могу сказать, - ответил ей отец, - некоторые женщины расстаются.
Она будет хорошо обеспечена, судя по тому, что ты говоришь. И она – иностранка, и очень возможно, что она захочет вернуться к своему народу и родственникам. Здесь есть, о чем подумать. - Ты всегда так говоришь, папа. Но в этом случае, я верю, ты поймешь, что я права. Я сужу только по ее письмам. Но, мне кажется, я права. - Ты всегда так
говоришь, дочка. Время покажет. Значит, ребенок – мальчик? Миссис Гибсон
попросила меня особенно это разузнать. Это существенно примирит ее с отказом
Синтии Роджеру. Но на самом деле, для них обоих очень хорошо, что они
расстались, хотя, конечно, пройдет немало времени, прежде чем он станет так
думать. Они не подходили друг другу. Бедный Роджер! Вчера мне было трудно
написать ему, и кто знает, что может с ним статься! Ну, что ж! Так или иначе, ты
должен справиться. Тем не менее, я рад, что этот маленький паренек оказался
наследником. Мне бы не хотелось, чтобы собственность отошла к ирландским Хэмли,
которые будут следующими наследниками, как однажды рассказал мне Осборн. Теперь,
Молли, напиши это письмо бедной француженке. Оно подготовит ее. И мы должны
немного подумать, как, ради Осборна, избавить ее от потрясения.
Написать это письмо
оказалось для Молли очень трудным делом, она разорвала две или три копии, прежде
чем смогла удовлетвориться написанным. И, наконец, отчаявшись сочинить письмо
еще лучше, она отправила его, даже не перечитав. На следующий день письмо далось
легче. Она смогла рассказать смерти Осборна кратко и с сочувствием. Но когда
второе письмо было отправлено, сердце Молли начало болеть при мысли о бедной
женщине, которая лишилось мужа в чужой стране, он сейчас вдали от нее, мертвый и
похороненный, а ей не дано было даже возможности запечатлеть в памяти дорогие
сердцу черты последним жадным взглядом. Заполнив мысли неизвестной Эми, Молли
много говорила о ней в тот день со сквайром. Он бы выслушал любые догадки,
какими бы дикими они не были, о своем внуке, но постоянно содрогался от любых
разговоров о «француженке», как он ее называл; недоброжелательно, но в его душе
она была просто француженкой – болтливой, темноглазой, вызывающей и, возможно,
даже румяной. Он бы относился к ней с уважением, как к вдове его сына и даже
постарался бы не думать о женском обольщении, в которое верил. Он бы обеспечил
ее денежным пособием в размере своего обязательства: но он надеялся и верил, что
никогда не увидится с ней. Его стряпчий, Гибсон, всякий и каждый, должны быть
вызваны, чтобы сформировать фалангу защиты, которая закрыла бы его от этой
опасности. А в это самое время
молодая сероглазая женщина совершала свой путь – не к нему, но к его мертвому
сыну, которого до сих пор считала своим живым мужем. Она знала, что действует
вопреки его высказанному желанию; но он никогда не пугал ее опасением за свое
здоровье. И она, радуясь жизни, никогда не предполагала, что смерть унесет того,
кого она так любит. Он был болен – очень болен, в письме от незнакомой девушки
говорилось об этом; но Эми ухаживала за своими родителями и знала, какой бывает
болезнь. Французский доктор хвалил ее умение и ловкость сиделки, и даже если бы
она была самой неловкой из женщин, не он ли был ее мужем… всецело принадлежавшим
ей? И не она ли была его женой, чье место быть рядом, у изголовья его постели?
Поэтому, даже без стольких рассуждений, которые были приведены здесь, Эми
приготовилась и проглотила слезы, что застилали ее глаза и капали в маленький
дорожный сундук, который она упаковывала так тщательно. Рядом с ней, на полу,
сидел ребенок почти двух лет от роду. Для него у Эми всегда находилась улыбка и
ободряющее слово. Служанка любила ее и верила ей; а это была женщина в том
возрасте, когда уже имеется опыт общения с людьми. Эми рассказала ей, что ее муж
болен, и служанка знала достаточно много семейных историй, чтобы понимать, что
Эми была непризнанной женой. Но она одобрила быстрое решение своей хозяйки
немедленно поехать к мужу, где бы он ни был. Осторожность происходит от
подготовки того или иного рода, а Эми не была напугана предупреждениями; только
служанка настойчиво просила оставить ребенка. «Он бы составил мне компанию, -
говорила она, - он так утомит свою мать в путешествии. И может быть, его отец
окажется слишком болен, чтобы видеть его». На что Эми отвечала: «Хорошая
компания для вас, но лучшая для меня. Женщина никогда не устает нести свое
собственное дитя» (что было неправдой; но в этих словах было достаточно правды,
чтобы заставить поверить и хозяйку, и служанку), «и если месье сможет к чему-то
проявить интерес, он обрадуется, услышав лепет своего маленького сына». Поэтому
Эми села на вечерний экипаж до Лондона на ближайшем перекрестке, Марта стояла
рядом как компаньонка и подруга, чтобы проводить ее и подать ей крупного и
толстого ребенка, кричащего от восторга при виде лошадей. Мать и сын направились
в магазин дамского белья, который держала француженка, знакомство с ней Эми
завела еще в те дни, когда работала в Лондоне няней, туда она и обратилась,
предпочтя его гостинице, чтобы провести несколько ночных часов, остававшихся до
отправления кареты на Бирмингем ранним утром. Она спала или бодрствовала на софе
в салоне, поскольку лишних кроватей не было. Но мадам Полин появилась вовремя с
доброй чашкой кофе для матери и с бульоном для мальчика. Они снова вышли в
широкий мир, пытаясь найти «его», в нем сосредоточилось все человеческое для них
обоих. Эми помнила, как произносится название деревни, где, как часто ей
рассказывал Осборн, он выходил из кареты, чтобы отправиться домой. И хотя она
никогда прежде не произносила странное, непривычное слово, все же она произнесла
его достаточно медленно и отчетливо охраннику, спросив его на ломаном
английском, когда они должны приехать? Не ранее четырех часов. Увы! А что может
случиться до этого! Будь она с ним, она бы не боялась. Она была уверена, что
могла быть ему полезной. Но что может случиться до того, как он окажется под ее
нежной заботой? Во многих отношениях она была очень способной, хотя по-детски
невинной в других. Она была готова к тому, что ей предстояло выполнить, когда
карета высадила ее в Фивершеме. Она попросила слугу вынести ее сундучок и
показать ей дорогу к Хэмли Холлу. - Хэмли Холл! – произнес хозяин трактира. – Да! Сейчас там немало горя.
- Я знаю, я знаю, -
сказала она, поспешая за тележкой, в которой везли ее сундучок, и, задыхаясь,
старалась держаться бодро, тяжелый ребенок спал у нее на руках. Биение пульса
отдавалось во всем теле, она с трудом могла видеть. Для нее, иностранки,
опущенные занавеси на окнах не были знаком траура[2]. Торопясь, она споткнулась.
- К задней двери или входной, миссис? – спросил чистильщик обуви из гостиницы.
- К самой ближайшей, - ответила она. И входная дверь оказалась «самой ближайшей». Молли сидела вместе
со сквайром в затемненной гостиной, перечитывая переводы писем Эми ее мужу.
Сквайру не надоедало слушать их. Сам звук голоса Молли успокаивал и утешал его,
он был таким приятным и тихим. И сквайр останавливал ее, как делает ребенок,
если при втором прочтении одного и того же письма она заменяла одно слово
другим. В доме было очень тихо в это время дня – тихо, как было в течение
нескольких дней. Все слуги, хотя это было ненужно, передвигались на цыпочках,
говорили приглушенными голосами и закрывали двери насколько возможно мягко. Шум издавали лишь грачи на деревьях, ведя свою весеннюю деловую болтовню.
Внезапно в этой тишине раздался звонок от входной двери, он продолжал трезвонить
по всему дому, дергаемый рукой несведущего, но решительного человека. Молли
перестала читать, они со сквайром переглянулись друг с другом в удивленном
испуге. Возможно, мысль о внезапном возвращении Роджера пришла им обоим на ум,
но никто не произнес ни слова. Они слышали, как Робинсон спешил ответить на
непривычный вызов. Они прислушивались; но услышали не более. Почти ничего нельзя
было расслышать. Когда старый слуга открыл дверь, на пороге стояла женщина с
ребенком на руках. Она, задыхаясь, произнесла свое заранее заготовленное
предложение на английском:
- Могу я видеть
мистера Осборна Хэмли? Он болен, я знаю, но я его жена.
Робинсон знал, что
есть какая-то тайна, о чем давно подозревали слуги, и наконец, она вышла наружу
перед хозяином, - он догадывался, что дело было в молодой женщине. Но когда эта
женщина стояла перед ним, спрашивая своего умершего мужа, словно он был жив,
присутствие духа покинуло его. Он не мог сказать ей правду – он только смог
оставить дверь открытой и сказать ей: - Подождите немного, я вернусь, - и
отправился в гостиную, где находилась Молли. Он подошел к ней, дрожа от спешки,
и прошептал что-то, от чего она в испуге побледнела.
- Что там? Что там?
– спросил сквайр, дрожа от волнения. – Не скрывайте от меня. Я могу вынести. Роджер…
Они оба подумали,
что он упадет в обморок; неизвестность была хуже всего.
- Миссис Осборн Хэмли здесь, - сказала Молли, - Я написала ей, что ее муж очень болен, и она
приехала.
- По-видимому, она не знает, что произошло, - заметил Робинсон. - Я не могу видеть
ее… я не могу видеть ее, - повторял сквайр, удаляясь в угол. – Вы пойдете, Молли, правда? Вы пойдете.
Молли простояла в нерешительности минуту или две. Она тоже избегала встречи с ней. Робинсон
вставил слово:
- Она выглядит
слабой, несла большого ребенка, я не успел спросить, сколь далеко...
В этот момент дверь
мягко отворилась, и прямо перед ними появилась маленькая фигурка в сером, явно
готовая упасть под тяжестью собственного ребенка.
- Вы Молли, -
сказала она, не сразу заметив сквайра. – Девушка, которая написала мне. Он
иногда говорил о вас. Вы позволите мне пойти к нему.
Молли не ответила, именно в такие моменты глаза говорят возвышенно и исчерпывающе. Эми прочитала их
выражение. Все, что она сказала, было:
- Он не… о, мой муж… мой муж! – Ее руки расслабились, она покачнулась, ребенок вскрикнул и протянул руки за помощью. И
эта помощь пришла к нему от его дедушки, как раз перед тем, как Эми без чувств упала на пол.
- Maman, maman! – закричал мальчик, пытаясь вырваться, чтобы вернуться к ней, туда, где она лежала. Он вырывался так
сильно, что сквайру пришлось поставить его на пол, и он пополз к безжизненному телу женщины, которой Молли поддерживала голову. Тем временем Робинсон бросился за водой, вином и кем-то из служанок.
- Бедняжка, бедняжка! – произнес сквайр, склоняясь над ней и заново плача, видя ее страдания. – Она очень молода, Молли, и должно быть, любила его сильно.
- Без сомнения, - быстро согласилась Молли. Она развязывала шляпку и снимала поношенные, но
аккуратно починенные перчатки. У женщины были мягкие, пышные черные волосы, оттенявшие бледное, невинное лицо, маленькие, примечательные смуглые руки[3], на которых единственным украшением было обручальное кольцо. Ребенок обхватил ручонками ее пальцы и прильнул к ней в горестном плаче, все больше и больше причитая: «Maman, maman!» Ее рука дрогнула, губы задрожали, сознание понемногу возвращалось. Она не открывала глаз, но
крупные, тяжелые слезы потекли из-под опущенных ресниц. Молли удерживала ее голову на своей груди; они попытались дать ей немного вина, но она отвернулась, а затем отвергла и воду. Наконец, она попыталась сказать: «Уведите меня, - произнесла она, - в темноту. Оставьте меня одну».
Поэтому Молли и служанка подняли ее и увели, положили на кровать в лучшей спальне в доме, и
затемнили комнату, в которой уже царил полумрак. Сама Эми не помогала им и не отвергала все их действия. Но в тот момент, когда Молли выходила из комнаты,
чтобы принять вахту за дверями, она скорее почувствовала, чем услышала, что Эми заговорила с ней.
- Еда… хлеб и молоко для малыша.
Но когда ей самой принесли еду, она только уклонилась и отвернула лицо к стене без слов. В спешке ребенка оставили с Робинсоном и сквайром. По какой-то неизвестной, но самой удачной случайности он невзлюбил красное лицо и грубый голос Робинсона, и выказал несомненное предпочтение своему дедушке.
Когда Молли спустилась вниз, сквайр кормил ребенка с более мирным выражением на лице, чем за
все эти дни. Мальчик то и дело отказывался брать хлеб и молоко, чтобы показать свою нелюбовь к Робинсону словом и жестом: поступок, который только забавлял старого слугу, в то время как весьма радовал попавшего в более привилегированное положение сквайра.
- Она лежит очень неподвижно, не говорит и не ест. Я не думаю, что она плачет, - сказала Молли, не дожидаясь вопроса, поскольку сквайр в данный момент был слишком занят своим внуком.
Робинсон вставил свое слово:
- Дик Хейворд, он чистильщик обуви в Хэмли Армз, говорит, что карета, на которой она прибыла, выехала из Лондона в пять утра, и пассажиры рассказывали, что она много плакала в дороге, когда думала, что люди не видят. Она не выходила перекусить и отдохнуть, а оставалась, чтобы накормить ребенка.
- Она совершенно измотана, мы должны дать ей отдохнуть, - сказал сквайр. – Полагаю, этот паренек
заснет у меня на руках. Благослови его Бог!
Но Молли выскользнула из комнаты и отправила гонца в Холлингфорд с запиской для отца. Ей начинала нравиться бедная незнакомка, и она не знала, чем можно ей помочь.
Молли выходила время от времени посмотреть на девушку, едва ли старше ее самой, которая лежала с
открытыми глазами, по-прежнему неподвижная, словно мертвая. Она нежно укрыла ее и время от времени давала ей почувствовать свое присутствие и сочувствие. Это все, что ей было позволено сделать. Сквайр был увлечен ребенком, но величайшая нежность Молли была отдана матери. Не то, чтобы она не восхищалась крепким, смелым и здоровым мальчиком, все части тела которого и каждый квадратный дюйм
одежды указывали на нежную и бережную заботу о нем. Через некоторое время сквайр произнес шепотом:
- Она не похожа на француженку, правда, Молли?
- Я не знаю. Я не знаю, какие бывают француженки. Говорят, что Синтия – француженка.
- И она не выглядит как служанка? Мы не будем говорить о Синтии, раз уж она так обошлась с моим
Роджером. Я начал думать, как только смог думать после этого, как я бы сделал Роджера счастливым и сразу поженил бы их. И тут
пришло это письмо! Я не хотел, чтобы она была моей невесткой, не хотел. Но, кажется, он хотел. А он не из тех, кто хочет для себя многого. Но теперь все
кончено, только мы не станем говорить о ней. И, может быть, как вы говорите, она была больше француженкой, чем англичанкой. Думаю, эта бедняжка выглядит как благородная женщина. Надеюсь, у нее есть друзья, которые позаботятся о ней… ей не может быть больше двадцати. Я думал, что она, должно быть, старше, чем мой бедный сын!
- Она благородное, милое создание, - заметила Молли. – Но… но иногда мне кажется, что эта новость
убила ее; она лежит, как мертвая, - и Молли не смогла сдержаться и заплакала от этой мысли.
- Нет, нет, - сказал сквайр. – Не так легко разбить сердце. Порой мне хотелось, чтобы так и было. Но
приходится продолжать жить… «весь назначенный срок», как говорится в Библии. Мы сделаем для нее все возможное. Мы не позволим ей уехать, пока она не будет готова к путешествию.
Молли в глубине души размышляла об этом отъезде, на который, казалось, всецело был настроен сквайр.
Она была уверена, что он намерен оставить ребенка. Возможно, он имел законное право так поступить; но разве мать расстанется с ним? Ее отец разрешил бы эту
трудность, ее отец, на которого она всегда смотрела как на человека с ясной головой и опытом. Она ожидала его приезда. Приближался февральский вечер;
ребенок спал на руках сквайра, пока дедушка не устал и не положил его на софу – большую, широкую и желтую софу, на которой миссис Хэмли обычно полулежала, поддерживаемая подушками... С того времени софу поставили у стены, и она служила просто предметом мебели, дабы заполнить комнату. Но снова на ней лежал человек – маленькое человеческое создание, словно херувим со старой итальянской картины.
Сквайр вспомнил свою жену, когда положил ребенка. Он подумал о ней, когда сказал Молли:
- Как она была бы
довольна! – но Молли думала о бедной молодой вдове, лежащей наверху. В первый момент она подумала, что «она» это Эми. Некоторое время спустя – но казалось, прошло довольно много времени – она услышала быстрые шаги, сообщившие о приезде ее отца. Он вошел в комнату, освещенную только неярким, мерцающим светом камина.
[1] Memoires de Sully – Мемуары Сюлли (с фр.). Максимильен де Бетюн,
герцог де Сюлли (1559-1641), французский государственный деятель и министр Генриха IV. Его «Мемуары» (1638)
часто переиздавались.
[2] Во французских домах обычно закрывают ставни, а не опускают занавеси,
для Эми знаком траура стала бы черная драпировка вокруг двери.
[3] Это говорит о том, что Эми была привычна к домашней работе.
сентябрь, 2013 г.
Copyright © 2009-2013 Все права на перевод романа
Элизабет Гаскелл «Жены и дочери» принадлежат:
переводчик - Валентина Григорьева,
редактор - Елена
Первушина 
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено |
