История в деталях

Nina Epton

Нина Эптон - английский литератор, искусствовед, путешественница написала серию из трех книг, посвященных любви во всех ее проявлениях и описывающих историю развития главнейшего из человеческих переживаний у трех различных народов - англичан, французов и испанцев - со времен средневековья и до наших дней. Главы из одной из них - вашему вниманию.

Начало

«Так что же такое любовь?» — вопрошал сэр Уолтер Рэли. Вопрос этот задавали себе несчетное количество раз бесчисленные поколения, и все же на него так и не было найдено вполне удовлетворительного ответа. Ответ Рэли тоже прозвучал, но оказался недостаточным,— что, вероятно, и входило в намерения автора. «Любовь,— писал он,— это красивый вид спортивного единоборства, которое быстро заканчивается; она похожа также на зубную боль и другие страдания, на игру, в которой никто не выигрывает; это наслаждение и раскаяние». В большинстве любовных стихов Рэли звучит серьезная, задумчивая нотка, но тема любви растворялась, превращаясь в «поток сладкой патоки», в устах большинства лирических поэтов века, которые могли играть на лютне или на гитаре, аккомпанируя собственным виршам в танцевальных ритмах. Этот облегченный вид любви был также искусственно превращен в пастораль, со множеством «ух как я люблю тебя!» — и все это было написано в стиле, который профессор В. де С. Пинто называет «диалогом на дрезденском фарфоре»; но эта бесплотная, литературная форма любви эпохи Тюдоров была лишь одним из нескольких возможных ее воплощений, о которых писали и размышляли поэты и философы. Вообще-то, Купидон — веселый малый, но он мог стать и опасным и, по общему мнению, обладал «всемогущей и грозной силой», которая способна довести мужчину до безумия и отчаяния. О жаре страсти и рабстве пола говорили снова и снова в этом веке крайностей, когда мужчин либо возвышали до уровня богов, либо низводили до степени животных.

В комедии Как вам это понравится? любовь описывается как «чистое безумие и, право, заслуживает чулана и плетей не менее, чем буйное сумасшествие, а причина, по которой влюбленных не наказывают и не лечат, заключается в том, что безумие это так распространено, что надсмотрщики сами все влюблены».¹³⁶

Жесткую нотку внес в эти представления Кристофер Марло, усматривавший в любви причину космического раздора, стихийную силу, «не милосердную, как обычно считается, а слепую и жестокую к своей добыче».

Не забывали и о роли воображения. Сэр Филип Сидни в одном из своих сонетов признавал:

Вот истина: стрелой Амура назван Недуг.
И в храме сердца своего
Мы чтим его, глупы, покуда разом.
Нас не прикончит это божество.¹³⁷

Лили в своей комедии Александр и Кампаспа определяет любовь как «понятие, из которого суеверие творит кумира, привычка превращает в склонность, а желание — в лестное безумие». Время, полагал он, обратит в прах все, что создала любовь, а разум отвратит от того, к чему звало влечение. В то же время необходимым качеством характера мужчины считалось воображение. Во что бы мы без него превратились? «Неужели кто-нибудь сомневается,— писал Бэкон в своем эссе об истине,— что если убрать из людских душ тщеславные суждения, лестные надежды, ошибочные оценки, необоснованные фантазии и тому подобные заблуждения, то множество сердец превратится в жалкие сморщенные комочки, полные меланхолии, дурного расположения духа и отвращения к самим себе?»

Поклонники секса и страсти постоянно обращались к языческим богам любви — Венере и Купидону. В спенсеровской Корлеве фей Венера мягко замечает:

В веселье нахожу я радость жизни,
В пирах, на ложе, в будуарах жарких;
И не годится вам высокомерно
Над вечной радостью любви смеяться.

Купидон, по словам Бирона из комедии Бесплодные усилия любви,— это не образ, а

Король разочарованных лентяев.
Владыка юбок и монарх штанов.
Ты — император и верховный вождь
Прелюбодеев.¹³⁸

Сдержанный и благоразумный сэр Томас Элиот¹³⁹ сокрушался по поводу частых упоминаний языческих богов. «Я молю Бога, чтобы эти имена (Венера и Купидон) перестали в наши дни употребляться в балладах и песенках при дворах государей и аристократов, где подобные фантазии могут развратить многие добрые умы»,— писал он в своей Книге наставлений.

Но любовь, истинная любовь, могла стать преддверием к любви божественной и потому непременно бралась на вооружение настоящим христианским джентльменом, героем той эпохи. Именно так, хотя и каждый по-своему, относились к любви Спенсер и сэр Филип Сидни. На смену рыцарю пришел джентльмен, но дух рыцарства еще носился в воздухе и явно давал о себе знать в характерах наших вдохновенных трубадуров. Спенсер был трубадуром «чистой любви» и боготворил королеву фей, не смея к ней приблизиться; Сидни же скорее подходил под определение странствующего рыцаря. Этого поэта, солдата и бывшего придворного вдохновляли идеалы чести и благородства, был он зрелым, нежным, красноречивым и сентиментальным — очень похожим на своего героя Музидора из Аркадии: «Это милое и божественное единение душ, которое и есть настоящая любовь, может связываться лишь узлом добродетели. И посему, если это истинная любовь, она никогда не сможет вылиться ни в какое деяние, не отмеченное печатью добродетели».

Средневековым было у Сидни и понятие обмена сердцами между влюбленными, мистического ритуала, которому поэт придает торжественность молитвы юной девушки:

В груди любимого мое трепещет сердце.
Его ж — в моей груди; мы обменялись.
Нет проигравших при таком обмене:
Мы оба в победителях остались.
Нас общие сердца навек связали,
Едины в нас намеренья и мысли,
Не может быть на свете уз прочнее —
Живем с любимым мы единой жизнью.

Героиня Сидни Памела, будучи англичанкой и христианкой до мозга костей, отказалась отведать от плодов любви до свершения церемонии брака: «Да буду я твоей вся, какая есть, но не посредством недостойного завоевания; да не будут наши радости, коим предстоит длиться вечно, запятнаны в нашей совести, да не закрадется и тени раскаяния в сладкие думы о нашем обоюдном счастье. Я согласилась стать твоей женой, так дождись того времени, когда я по праву ею стану, и пусть никакое иное оскверненное имя не отягощает моего сердца».

Связующая сила любви, воспетая Чосером, стала теперь единением душ, что предполагало духовное равенство между полами: «Истинной любви присуще то прекрасное свойство, что она преобразует самую суть влюбленного в любимое им существо, неким тайным внутренним образом объединяя его с ним и как бы включая в себя» (Музидор в Аркадии). Однажды достигнутая гармония требует от влюбленного постоянства, «что не страшится времени угроз», как однажды сказал Шекспир:

Любовь — не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.
А если я не прав и лжет мой стих,—
То нет любви и нет стихов моих. ¹⁴⁰

Но, как хорошо было известно Отелло, любовь редко остается неизменной, и такие терпеливые и прилежные влюбленные, как Донн, понимали, что вслед за первоначальным пробуждением чувства его следует лелеять нежно, как цветок, и тогда оно способно вырасти еще более:

Лишь кровь горячая рождает
В нас вечный дух для славных дел,
И жизнь людская возникает
Лишь в схватке двух сплетенных тел.
Вот почему душе спуститься
Порой приходится к телам,
И пробует любовь пробиться
Из них на волю к небесам ¹⁴¹

Изысканный Сидни в последнем сонете, соединяющем в себе христианскую и платоновскую доктрины, отвергает любовь на земле и ищет ее на небе, подобно тому как некогда рыцари Артура стремились найти Грааль:

Оставь меня, любовь!
Ты тлен и прах.
Не устрашись, о разум, высоты,
Где ценно нерушимое в веках,
Где увяданье полно красоты.¹⁴²

С первой же строки спенсеровской Королевы фей — «Благородный рыцарь скакал по равнине» — читатель переносится в романтическое царство трубадуров. Его рыцари могли «рубить и резать, биться и хлестать», но они очень отличаются от драчливых героев Мэлори.

Королева фей — это учебник изысканной романтической любви, кульминацией которой служит христианский брак. Любовь есть начало и конец всех подвигов храбрых героев, и нет большего позора, чем легковесность и непостоянство в любви; любовь вызывает щедрые поступки «ив каждом благородном сердце воспитывает стремление к чести»; она имеет божественное происхождение, это

Священнейший огонь, сошедший сверху,
Что стал и плотью нашею, и кровью,
Был разожжен богами в вышних сферах;
Небесный тот огонь зовут любовью.

Этот огонь нисходит в сердца людей согласно божественному предначертанию, и совершенный любовник делается благодаря ему «мудрым, воинственным, привлекательным, учтивым и нежным», но его действие зависит от «сосуда», в который он попадает:

Престранно видеть, как в умах различных
По-разному любовь свои играет пьесы
И мощь неодолимую являет:
В презренном сердце праздного повесы
Она одну лишь похоть возбуждает,
Его толкая к чувственной забаве,
Но в том, чей дух высок и благороден,
Любовь родит стремленье к высшей славе.

Женщины, как он подчеркивает в чисто средневековом по духу отступлении, должны отличаться смиренным поведением, «если только небеса не делают их законными государынями»,— это исключение, несомненно, предназначалось для слуха королевы, которой было посвящено его сочинение. Спенсеровские женщины — это эфирные, бесплотные создания из Сада любви; он смотрит на них из туманного далека, из мечтательного мира своего поэтического воображения. Он не ощущал власть женщины всем своим существом, как это делал Шекспир:

Любовь...
...с быстротою мысли
Стихийно разливается по телу
Она, все чувства наши изощряя,
Им остроту двойную сообщает...
Из женских глаз доктрину вывожу я:
Лишь в них сверкает пламя Прометея
Лишь в них — науки, книги и искусства,
Которыми питается весь мир;
Без них нельзя достигнуть совершенства¹⁴³

Женское целомудрие превозносилось до небес, хотя и не всегда строго соблюдалось, а немногие моралисты и кающиеся грешники проповедовали мужское воздержание — ведь в ту эпоху вовсю свирепствовал вызывавший всеобщий ужас сифилис. Сэр Томас Элиот понимал, что требует от людей нелегкого подвига, и все же убеждал читателей: «...воздержание есть добродетель, которая удерживает стремление мужчины к наслаждениям в узде разума... оно не только труднодостижимо, но и удивительно в человеке высокородном или обладающем большой властью, но ведь именно такой человек должен быть добродетельным и мудрым, а дух его — несгибаемым. Ибо ничто не овладевает так сильно человеческими помыслами, как плотское желание, которое испытывающие его называют любовью. Я имею в виду не то, что всю жизнь необходимо прожить в непорочности,—- следует почитать узы брака и ожидать от этого должных благ; нельзя позволять искрам вожделения разгораться в бушующее пламя, которое высушит ум и пожрет все благородные добродетели».

Юные девушки, как считалось, падки на искушения, и отец одной из героинь Делони предупреждает гувернантку о том, что его дочь следует хорошо охранять: «Что до Мелитты, то для развлечения пусть она займется такими честными занятиями, которые прогонят прочь хандру, чтобы она не грустила чрезмерно и освободила душу от глупых мыслей и не была чрезмерно своенравной». Несомненно, многие молодые люди согласились бы с автором, писавшим без особого почтения к сединам: «Вы, старики, совершенно несправедливо соизмеряете поведение наших молодых людей с вашими седыми власами, нашу цветущую юность с вашей увядающей старостью, желая направлять наши поступки вашими увещеваниями, нашу волю вашим умом, наши юные фантазии вашими застарелыми привязанностями и тушить наш яркий огонь вашими погасшими углями и золой... детские представления юности не подлежат испытанию плодами стариковских раздумий».

«Распутство нынче в моде!» — восклицал Шекспир, а Филип Стаббс с возмущением добавлял: «Греха так мало боятся, что считают мужчину недостойным уважения, если тот не произведет на свет двух-трех внебрачных детей (ведь это называют по-настоящему мужским поступком), и доходит до того, что юноша двенадцати, шестнадцати или двадцати лет от роду не считает для себя предосудительным завести двоих или троих — возможно, даже с полдюжины — женщин с детьми одновременно, а совершив сей подвиг, сверкнуть перед их глазами парой красивых пяток и удалиться в какие-нибудь чужие края, где его никто не знает». Этих маленьких бастардов, вероятно, производили, как того сына, о котором говорит Глостер в Короле Лире: «Хотя этот сорванец явился на свет без приглашения, мать его была красавица. Его рождению предшествовало много радостей, и я вынужден признать себя его отцом».¹⁴⁴ Даже героине из Аркадии едва удалось избежать насилия, так как непосредственная близость с ней подвергла героя искушению, или, как выразился он сам, «сознание недопустимости этого только добавило масла в огонь... Тихонько приподнявшись, весь во власти неистового желания (хотя разумом он осуждал себя и склонялся в пользу своей обожаемой противницы), он уже собирался воспользоваться слабостью девушки и проверить, сможет ли овладеть сим бастионом до того, как ей придут на помощь. И он уже начал подбираться к юной леди, когда вблизи появидась дюжина грубых крестьян, вооруженных разными видами оружия. То было справедливое возмездие за нарушенное обещание и несчастливое препятствие к осуществлению давно преследуемой и почти достигнутой цели».

Обычно считалось, однако, что внебрачные дети обладают особыми качествами, и все, в том числе и архиепископы, особенно гордились тем, что были бастардами королевских кровей. (Это поверье до сих пор сохранилось в некоторых уголках Азии.)

О жалкий плод супружеского ложа!
Он глуп — да ведь иначе быть не может.
Тяжел и туп он, как кусок свинца,
Зачатый по небрежности отца.
А если он зачат хмельным соседом —
Болезни унаследует при этом.
Тупое или дышит еле-еле:
Вот вам дитя супружеской постели.
Нет, чтоб здоровое дитя могло родиться.
Тебе веселая нужна 'девица.
Своим лихим и жарким поцелуем
Она любое сердце очарует.
А коль не искушен в любовном ты искусстве,
Познаешь, что такое сила чувства.
Лишь в страсти пылкой и в огне желанья
На свет рождаются счастливые созданья.

Некоторые девушки, особенно те, что прислуживали джентльменам в Грейс Инне*, должно быть, такие идеи не одобряли и выражали по этому поводу недовольство, поскольку во времена королевы Елизаветы вышло распоряжение, в котором говорилось: «Ни прачки, ни женщины, рекомые маркитантками, не должны отныне заходить в комнаты для джентльменов, принадлежащие этому обществу, до тех пор, пока им не исполнится полных сорока лет, и не должны посылать своих служанок, какого бы возраста они ни были, в означенные комнаты для джентльменов, и в наказание того, кто признается в ослушании в первый раз, вывести из палаты общин, а во второй раз — исключить из нее».

Анналы народной медицины полны были сомнительных рецептов восстановления утраченной невинности; они не могли вызывать особого доверия, и пародии на них появились уже в 1520 году: «Вот хорошие средства для того, чтобы снова сделать непорочной деву, утратившую невинность: кудахтанье курицы и мерцание светлячка во тьме да кусок веревки Иуды». «Совоподобные» поэты сурово писали об оскверненных постелях:

Взвалю на ложе я свою презренну плоть,
Свидетельства хранит сия постель
Погибели души моей, порока,
И гнусной похоти, разврата моего.
Мой тяжкий грех меня на ложе бросил,
Должна, о мерзкая, ответить я пред Богом.
Туда, где я в распутстве возлежала,
Пришла, несчастная, я умереть.

Романисты, поэты, авторы книг о воспитании — все сходились в том, что общение с распутными женщинами «туманит зрение, истощает жизненную силу и ослабляет ум». Лили высокомерно утверждал, что женщины-иностранки особенно искусны в том, что он называл «смачиванием крыльев Купидона розовой водой и сбрызгиванием его колчана ароматными духами», но Грин, опираясь на свой богатый опыт, заявлял: «Позвольте мне сказать, что наши куртизанки своей обманчивой прелестью намного превосходят всех других женщин мира, ибо, хотя и нет у них ни косметики итальянок, ни прелести француженок, ни драгоценностей испанок, но в глазах их сверкают алмазы, кои притягивают молодых людей, как порыв ветра подхватывает соломинку. Внешне они выглядят... скромными, веселыми, целомудренными, порочными — чего только в них нет!»

Стаббс хотел бы, чтобы шлюх клеймили позором и выжигали им каленым железом особые знаки на щеках, лбу и какой-либо еще видимой части тела, и сожалел о том, что «магистраты закрывают глаза на этот порок», который, по словам Томаса Бикона, был «причиной многих разрывов супружеских уз». В сущности, на самом деле все они боялись сифилиса, и никто не описал разрушительное действие этой кары Божьей точнее и драматичнее, чем Уильям Шекспир в своем Тимоле Афинском. Чувствуется, что именно оно заставляло его испытывать отвращение к разврату. От разврата, по словам Шекспира, исходит зараза не только телесная, но и умственная и духовная, поэтому в Комедии ошибок Адриана говорит:

На мне пятно лежит супружеской измены,
И похоть грязная мне прямо в кровь проникла...
Яд тела твоего я поглотила,
Заражена навек твоей отравой.

(Это буквальное и логичное следствие христианского учения о генезисе, то есть «единой плоти», хотя больше никто из драматургов не рассматривал его с такой точки зрения.)

----------------------

* Грейс Инн — один из четырех «Судебных Иннов» — адвокатских школ с пансионом в Лондоне.

¹³⁶ Цит. по: Шекспир, У. Как вам это понравится? Пер. Т. Щепкиной-Куперник // Шекспир, У. Комедии.— М.: Правда, 1987. С. 609— 610.
¹³⁷ Цит. по: Сидни, Филип. Сонет 5. Пер. Л. Темина. // Сидни, Филип. Астрофил и Стелла. Защита поэзии.— М.: Наука, 1982. С. 11. (Литературные памятники).
¹³⁸ Цит. по: Шекспир, У. Бесплодные усилия любви.— Пер. Ю. Корнеева // Шекспир, У. Комедии. — М.: Правда, 1987. С. 358.
¹³⁹ Элиот, сэр Томас (1490—1546) — писатель, философ и лексикограф, известный тем, что выступал за использование английского языка там, где традиционно было принято писать на латыни.
¹⁴⁰ Цит. по: Шекспир, У. Сонет 116. Пер. С. Маршака //Шекспир, У. Трагедии. Сонеты.— М.: Худож. лит., 1968. С. 751. (Б-ка всемир. лит.).
¹⁴¹ Пер. Б. Томашевского.— Цит. по: Донн, Д. Стихотворения.—-А.: Худож. лит., 1973. С. 55.
¹⁴² Пер. А. Шараповой // Сидни, Филип. Астрофил и Стелла. Защита поэзии.— М.: Наука, 1982. С. 254. (Литературные памятники).
¹⁴³ Цит. по: Шекспир, У. Бесплодные усилия любви.— Пер. Ю. Кор-неева // Шекспир, У. Комедии. — М.: Правда, 1987. С. 385—386.
¹⁴⁴ Цит. по: Шекспир, У. Король Лир. Пер. Б. Пастернака // Шекспир, У. Трагедии. Сонеты.— М.: Худож. лит., 1968. С. 365. (Б-ка всемир. лит.).

После Венеры закономерно следовала Юнона. Общественное мнение не одобряло девственниц. Шекспир осуждал эти «увядшие розы». Как и прежде, считалось, что старые девы предводительствуемы обезьянами в аду. ¹⁴⁵ Фрэнсис Бэкон¹⁴⁶, никогда особенно не восторгавшийся любовью, все же достаточно оттаял для того, чтобы заявить, что, по его мнению, «жена и дети в некотором смысле поддерживают в обществе дисциплину, а холостяки, хотя и могут осуществлять во много раз большую благотворительность, ибо их средства не растрачены, все же, несмотря на это, бывают более жестокими и бессердечными, поскольку редко имеют случай проявить свою мягкость». (В одном из более поздних очерков он уже, правда, писал иначе: «Жена и дети делают человека заложником судьбы, ибо они препятствуют великим свершениям — как добродетельным, так и дурным».)

Браки заключались, однако, отнюдь не под влиянием нежных чувств. «Никогда еще в Англии не женились так, как ныне!» — восклицал Хью Латимер¹⁴⁷ в проповеди перед Эдуардом VI в 1549 году, а сатирик Генри Бринклоу сокрушался: «О милосердный Боже! Какие неисчислимые неудобства происходят из-за продажи права на брак с подопечными ради наживы на их имуществе и землях!» Как и следовало ожидать, Филип Стаббс присоединился к всеобщему возмущению: «Честолюбивые родители и друзья часто женят даже младенцев в пеленках... в этом заключается корень многих зол». Томас Бикон приводит дополнительные подробности: «Когда они достигают совершеннолетия и встречают других, кого находят в сердце своем более привлекательными и достойными любви, тогда многие из них начинают ненавидеть друг друга и проклинать своих родителей за соединение их в супружестве. Затем они ищут всевозможные способы добиться развода. Но если это не удается и они все же остаются вместе, то сколько упреков, сколько ругани и ссор происходит между супругами, так что кажется, будто все их существование — сплошная трагедия. Что за отвратительную, адскую жизнь они ведут!»

О том, какую религиозную цель преследовали эти ранние браки, говорил Генри Суинберн: «И хотя кажется, что в этом возрасте (для мальчиков четырнадцать лет, а для девочек — двенадцать) они слишком юны и не способны еще избежать всех неудобств, давно уже предсказанных Ликургом, Платоном и другими, все же, размышляя о том, что Господин и Создатель всего сущего в начале мира своим Божественным Провидением для распространения церкви своей провозгласил всеобщую свободу: плодитесь и размножайтесь... принимая также во внимание, что, подобно тому, как крошечные искорки следует тушить с самого начала, дабы они не выросли в неугасимое пламя, так же следует поступать и с искрами природного искушения, кои могут зажечь сердца их богомерзкими похотями; этим людям, хотя и очень юным, нельзя отказывать в лекарстве против похоти, особенно принимая во внимание то, что лучше уж жениться, чем гореть в аду».

Молодые люди были, вероятно, не менее опытными, чем в наше время, во второй половине XX века. О некоем Томасе Стэнли, который женился в четырнадцатилетнем возрасте, писали, что он был «чистым юношей, познавшим, что такое любовь,— это можно было определить и по его телосложению, и по тем объятиям и поцелуям, которыми жених и невеста обменивались еще до свадьбы на глазах у пишущего эти строки».

Одна девочка, которой едва исполнилось двенадцать, сама устроила свой собственный брак: «Увлекшись красивым одиннадцатилетним мальчиком, она подвергла его искушению двумя яблоками Евы: уговорила отправиться с ней в Колчестер и там на ней жениться; раскаялась она уже на следующее утро, и люди говорили, что при вступлении в брак молодые люди не ведали, что творили, — ведь они были настолько несведущими, что не знали смысла брака».

В другом случае, произошедшем в Честерской епархии¹⁴⁸, мальчику было всего одиннадцать, в брак вступать он совершенно не желал; его тринадцатилетняя девочка-невеста рассказывала, что «он плакал и не хотел возвращаться домой вместе со своим отцом, но, по настоянию последнего и повинуясь увещеванию священника, означенный Джон поздно ночью отправился в постель со свидетельницей; и там они лежали недвижно до утра; мальчик желал, чтобы оная свидетельница испытывала к нему недобрые чувства, ибо пролежал всю ночь, повернувшись к ней спиной, и, как говорит он сам, так и не притронулся к ее нагому телу».

Когда пятилетний Гилберт Джеррард женился на Эмме Тэлбот, которой не было еще и шести, дядя мальчика взял на руки крошечного жениха и «произнес за ребенка слова брачной клятвы; девочка же твердила те слова, которым ее научили». Джон Ригмарден в три года женился на пятилетней малютке; его держал на руках священник, «который уговорил его повторить слова брачной клятвы; урок еще не был закончен, когда ребенок сказал, что больше сегодня не будет учиться, на что священник ответил: «Ты должен произнести еще несколько слов, а затем можешь идти играть».

В большинстве случаев малолетних жениха и невесту после свадьбы разлучали, но время от времени они вместе обедали и ужинали и играли друг с другом в детские игры на рождественских празднествах и других «увеселениях». Иногда супружеская жизнь, начатая так рано, оказывалась счастливой. Так было, к примеру, в случае с Джервазом Холлсом, который в мемуарах трогательно писал о своей невесте Дороти Кирктон: «Существует поговорка, что браки заключаются на небесах. Когда я был еще мальчиком, а она и вовсе младенцем, у меня возникло страстное желание на ней жениться, которое с каждым годом все более росло и наконец превратилось в решимость, а добрый ее нрав (купно со многими другими совершенствами души и тела, коих только можно желать от супруги) каждый час эту решимость во мне укреплял. Чувство это передалось и моему отцу, настолько его охватив, что, хотя поначалу он высказывал по этому поводу великое сожаление, ибо знал, что отец девочки не может дать ей никакого приданого, но в конечном счете не только всей душой возлюбил ее, но часто даже и торопил меня с заключением брака».

Но главная причина детских браков была вполне материальной: алчные родители стремились приумножить свое состояние, а также обойти феодальный закон об опеке суверена надо всеми детьми. Когда отец умирал, к королю переходило право на опеку над личностью и имуществом сироты до достижения ребенком совершеннолетия, а при вступлении его в брак король уступал это имущество за деньги, в пользу государства или уполномоченного им лица. Если сирота отказывался от брака, он должен был уплатить за это опекуну огромный штраф. Шекспир мог сколько угодно утверждать, что «брак имеет слишком большую ценность, чтобы доверять его заключение адвокатам», но все же именно адвокаты вмешивались в брачные дела еще многие годы спустя.

В Виндзорских насмешницах Фентон обвиняет госпожу Пейдж в намерении выдать свою дочь Анну за человека, которого она не любит: «Вы хотели бы выдать ее самым постыдным образом, за человека, к которому она не испытывает никакой взаимности» — и говорит о «тысячах богопротивных проклятых часах», к которым приводят насильственные браки. Время от времени в дневниках родителей той эпохи все же проявляется нотка отеческой любви, и приятно читать, как Джон Рассел, сын графа Бедфордского, желал, чтобы две его дочери «взяли себе в мужья безупречных и совершенных мужчин и чтобы их мужья тоже были счастливы в браке с безупречными женщинами». Он, видимо, доверял их мнениям более, чем старый Майкл Уэнтворт, в качестве особого условия оговаривавший в своем завещании (1558), что «если кто-либо из моих дочерей (числом пятеро) не последует совету моих душеприказчиков, а, повинуясь собственным фантазиям, легкомысленно выйдет замуж за незначительную персону, то волею своею оставляю этой дочери одну лишь сотню марок».

Некие намеки на сыновние и дочерние бунты уже носились в воздухе, что заставило лорда Бэргли посоветовать своему сыну Роберту Сесилю: «Выдай дочерей замуж вовремя, чтобы они не вышли сами», — а Роджер Эшем сокрушался, что «в наше время мы так далеко ушли от прежних дисциплины и послушания, что ныне не только молодые джентльмены, но даже и девицы, безо всякого страха, хотя и с некоторым наружным стыдом, дерзают вступать в брак вопреки воле отца, матери, Бога, добропорядочности и всему остальному».

Нечасто бывало, чтобы родителей привлекали к суду за плохое обращение со своими отпрысками в связи с брачными делами, но решительному лорду Комптону, графу Нортхэмптонскому, удалось совершить этот нелегкий подвиг. Он убежал с Элизабет Спенсер, единственной дочерью сэра Джона Спенсера, бывшего мэра Лондона, переодевшись в разносчика из пекарни и спрятав девушку в корзине. Отец отказался признать этот брак, и когда дочь вернулась домой, чтобы увидеться с ним и попросить прощения, он немедленно посадил ее под замок. Лорд Комптон, получив срочную весточку от плененной невесты, переданную тайными путями, использовал все свое влияние при дворе — а оно, видимо, было немалым — и добился того, что сэра Джона бросили в Тауэр по обвинению в дурном обращении с единственной дочерью. После освобождения отец остался столь же непреклонным, и в конечном счете примирять враждующие стороны пришлось королеве Елизавете. Она сделала это после рождения у юной пары первенца. Королева согласилась стать его крестной матерью и попросила сэра Джона стать вместе с ней восприемником на крещении ребенка, «в родителях которого она принимала участие». Разумеется, старый граф на это согласился и пришел на крестины; лишь тогда ему сказали, что фамилия ребенка — Спенсер. Не отводя пристального взгляда от обворожительно гукавшего дитяти, сэр Джон задумался и начал уже колебаться; затем, по знаку королевы, молодые вышли из-за гобеленовой занавеси и пали перед отцом на колени, прося прощения. Нам доставляет удовольствие рассказ о такой благожелательности королевы Елизаветы — ведь к своевольным бракам она далеко не всегда относилась столь снисходительно.

¹⁴⁵ Эта идея, выраженная средневековыми художниками, нашла свое отражение в литературе XVI века.— Прим. авт.
¹⁴⁶ Бэкон, Фрэнсис (1561—1626) — английский философ-материалист, лорд-канцлер при Якове I.
¹⁴⁷ Латимер, Хью (1485?—1555) — деятель английской Реформации. После восстановления католицизма при Марии Тюдор сожжен как еретик.
¹⁴⁸ Child Marriages, Divorces, etc. in the Diocese of Chester, ed.F.Furnivall (Kegan Paul, 1897).— «Детские браки, разводы и т. д. в Честерской епархии». Под ред. Ф. Фэрнивалла (Изд-во Кигэн Пол, 1897). — Прим. авт.

«После обручения и составления контракта,— писал Майлс Ковердейл в своем Христианском супружестве (1543),— церковная церемония и свадьба не должны откладываться на слишком долгий срок, дабы грех не успел за это время взрастить свое отвратительное семя». Есть основания полагать, что такое преждевременное произрастание семени происходило достаточно часто.

Излишества на свадебных пирах уже описывались в пьесах старинных моралистов и в творениях Чосера; в елизаветинские времена власти даже сочли необходимым принять меры в виде декретов, имевших целью предотвратить излишества на свадебных пирушках и ограничить количество пива, которое разрешалось сварить на этот случай. Даже число гостей на свадьбе ограничили тридцатью двумя. По словам Майлса Ковердейла, на свадебных пирах частенько «так высоко задирали дамские платья и прочие одежды, что сих танцоров можно было принять за совершеннейших безумцев». Но тем дело не кончалось — позднее эти «невоспитанные и неугомонные люди» шли в спальню новобрачных «и пели там порочные и непристойные баллады». Тот же «совоподобный» автор называл чрезмерными и непочтительными «громкие звуки арф, лютен, цитр, тарелок и барабанов, которыми свадебные музыканты беспокоят священнослужителей и мешают им заниматься делами Господа».

Не все священники были настолько терпимы, как тот, о котором упоминал Верной в своем Избавлении от смертных страданий в 1561 году: «Знавал я одного священника (я вам рассказываю действительную историю, ничего не выдумывая), который, когда кто-либо из его прихожан сочетался браком, доставал свою волынку и сопровождал их до дверей церкви, играя благозвучные мелодии, а затем грациозным движением клал свой инструмент на алтарь, венчал их и служил мессу. Совершив все это, добрый пастырь вел их обратно домой, снова играя на волынке. Как по-вашему, не лучше ли этого священника было бы назвать менестрелем? Ведь он не заменял на свадьбе менестреля, а был таковым на самом деле».

У помещиков и помещиц было в обычае присутствовать на свадьбах своих слуг, и в одном из романов Томаса Делони описывается прелестная сельская свадьба, в которой приняли участие два помещичьих сына. Невеста-селянка, в домотканом облачении из шерсти и в юбке из тонкой камвольной ткани, с ниспадающими на плечи волосами, «преклонив колени и получив отеческое благословение, отправилась в церковь между двумя юношами — сыновьями сэра Томаса Пэрри и сэра. Фрэнсиса Хангерфорда, на шелковых рукавах которых красовались свадебные кружева и веточки розмарина. Перед ней несли красивую серебряную с позолотой свадебную чашу, в которой лежала искусно позолоченная веточка розмарина, украшенная разноцветными шелковыми лентами, и на протяжении всего пути перед ней, играя, шли музыканты. За ней шли девушки из знатных местных семей, некоторые из которых несли большие свадебные торты, а другие — красиво сплетенные гирлянды из колосьев пшеницы. На этой свадьбе лучшее рейнское вино было в таком же изобилии, как пиво или эль, потому что купцы прислали десять больших его бочек из своих запасов. Свадьба продолжалась десять дней, к великой радости окрестных бедняков». (О десятидневных свадебных пиршествах часто упоминается в различных мемуарах вплоть до XVIII столетия.)

(Более внимательно следившая за модой невеста из реальной жизни Анна Рассел была в свадебном платье из «серебряной ткани с голубой нитью и в накидке из пурпурного бархата, расшитой серебром», а на голове ее красовалась сетка из золотых нитей. На женихе был костюм золотисто-пурпурного цвета, подбитый соболями.)

Одну из самых любопытных свадеб времен королевы Елизаветы сыграли в Лестере глухонемой Томас Филсби и его невеста Урсула Бриджет. Поскольку в требнике было указано, что брачные клятвы должны произноситься вслух, то за инструкциями для этого непредвиденного случая пришлось обратиться к церковным и светским властям. В конце концов епископ Лондонский и уполномоченный Джон Чиппендейл, доктор богословия, разработали специальный и чрезвычайный свадебный ритуал для глухонемых женихов и невест, который Томас со всей торжественностью и исполнил. «Вначале он обнял Урсулу, взял ее за руку и надел ей на палец кольцо. Затем он многозначительно возложил правую руку себе на сердце и, сложив вместе ладони обеих рук, простер их к небу. Испросив таким образом Божественного благословения, Томас объявил о своем намерении жить с Урсулой до тех пор, пока смерть не разлучит их: прикрыв себе пальцами веки, он стал сверлить землю ногами, словно хотел проделать в ней дыру, а затем руками и телом производил такие движения, будто раскачивал похоронный колокол».

То было время свадебных масок и гимнов. Непревзойденным считается знаменитый Эпиталамион Спенсера, в котором сведены воедино высочайшие идеалы любви той эпохи, пронизанные золотыми лучами Возрождения, но все еще наполовину средневековые. Это стихотворение следует представлять под фанфары золотых труб и декламировать на фоне роскошных гобеленов. Пели ли когда-либо еще столь восхитительно чистую свадебную песню?

Введи невесту ты в супружескую спальню.
Настала ночь, скорей ее раздень
И уложи в постель,
На ложе лилий белых и фиалок.
Задерни шелковый над милой полог.
Накрой ее душистым покрывалом.
О, как прекрасен вид твоей любимой
В смиренье гордом...
Пусть тишина несет ночную вахту
И бережно хранит покой священный,
И сладкий сон, когда настанет время,
Накроет пологом твою равнину,
И сотни милых крошечных амуров,
Как голубки, свои расправят крылья,
Порхая и паря вокруг твоей постели,
И под покровом благодатной ночи
Свои прелестные силки расставят,
Чтоб уловить мгновенья наслажденья,
Что сладостная тьма нам доставляет.

Прочитав о неразберихе в брачном законодательстве и корыстных мотивах в основе столь многих супружеств, мы уже не удивимся, что автор проповедей, которые во времена Эдуарда VI должны были читаться по воскресеньям во всех церквах (королева Елизавета переиздала их в 1562 году, добавив семь дополнительных томов), восклицал: «Сколь мало существует браков без брани, ссор, упреков, обид, горьких рыданий и драк!»

Еще более осложняло дело то, что новая женщина эпохи Возрождения отличалась смелостью и независимостью (эта черта проявлялась уже у ее англосаксонских прабабок). «Добрая женщина», в описании сэра Томаса Элиота, напоминала своих средневековых предшественниц: она должна была быть «мягкой, боязливой, кроткой и отличаться заботливостью и стыдливостью». В реальной жизни женщина далеко не всегда была такой, хотя в девичестве стремилась ею казаться; и часто мужчин неприятно удивляли перемены, происходившие в ее характере после свадьбы. Значение женщин все время возрастало — по мнению многих, чрезмерно,— и в том столетии вышло множество трактатов за и против этих созданий, которых не всегда до конца понимали.

Как замечал сэр Томас Элиот в своей Книге наставлений, отношение мужчин к женщинам обычно колебалось между двумя крайностями: пренебрежением женоненавистников («неблагородной привычкой многих мужчин») и чрезмерным преклонением («направляемые распутными желаниями, они называют себя их слугами и осыпают похвалами, выходящими за рамки разумности»); он считал, что «влюбленные были тупы и бесчувственны в вопросах здравого смысла», и пытался установить рамки для изысканного чувства любви в отношениях с этой новой женщиной, равной мужчине. Он полагал, что мудрый мужчина должен признать в женщине наличие разума, не уступающего мужскому.

О смелых женщинах (которых Шекспир всегда заставлял переодеваться в мужские одежды) говорили больше, чем об обычных представительницах женского пола, но справедливости ради следует заметить, что среди них встречались некоторые воистину удивительные дамы. Достаточно вспомнить, например, о леди Беркли, или о Бесс Хардвикской, которая впервые вышла замуж в 1552 году и в четвертый раз овдовела в 1609-м; Лодж называл ее «строительницей, скупщицей, продавщицей поместий, заимодательницей, фермершей и торговкой свинцом, углем и лесом», а один тогдашний памфлетист так объяснял источник ее богатства:

Постели четырех мужей она согрела
И в деле сем была настолько хороша,
Что каждый из мужей, простившись с бренным телом,
Все оставлял ей, до последнего гроша.

Можно еще вспомнить о леди Шрюсбери. Когда сэр Томас Стэнхоуп осквернил графский герб на вывеске трактира в Ньюарке, она решила отомстить за оскорбление, нанесенное мужу, совершенно необычным способом. Дама написала речь и заставила одного из своих слуг выучить ее наизусть. Доведя его декламацию до совершенства, она послала слугу передать сэру Томасу буквально следующее: «Моя госпожа велела сказать вам: хотя вы самое жалкое, гнусное и мерзкое из всех земных созданий, и пороки сделали вашу внешность самой уродливой на земле, и ни один приличный человек не опустится до того, чтобы написать вам,— все же она сочла возможным отправить вам нижеследующее сообщение: она не имеет ничего против того, чтобы вы существовали, и ни в коей мере не желает вам смерти; но при всем том пусть все бедствия и несчастья, что могут случиться с человеком, падут на вашу презренную голову, и пусть все ваши друзья откажутся от вас, и без покаяния и отпущения грехов, которое вы не получите, ибо ваша жизнь была слишком скверной, пусть вы будете вечно прокляты и попадете в адский огонь».

Потрясенный сэр Томас попросил посыльного повторить сказанное, но тот отказался, добавив от себя, что «его собственные добавления заключаются только в том, что говорил он более мягко и не в таких презрительных выражениях, как ему было указано».

Сэр Эдуард Коук, лорд, верховный судья, вызывавший всеобщий трепет, многое претерпел от собственной жены, леди Рассел, которая в семидесятивосьмилетнем возрасте сама выступала в свою защиту в Звездной палате* и получила от судей порицание за «гордыню и своеволие». Многие из этих женщин обладали недюжинной деловой хваткой. Они были не менее корыстолюбивыми, чем их мужья. Когда Анна Сэвидж, супруга шестого графа Беркли, осталась в 1534 году вдовой, Генрих VIII предложил ей выйти замуж за Эдуарда Дадли, но, поскольку тот не имел денег, она отнеслась к этому предложению весьма прохладно. Тем не менее, как жаловался ее поклонник в письме к Райотсли¹⁵⁰, «при первом моем появлении она приняла меня с такой любовью, на какую я не мог и надеяться; вышивая у себя в спальне, она позволяла мне склонять голову ей на колени и оказывать самые фамильярные знаки внимания. Но когда я пришел с письмом короля (с рекомендацией выйти замуж), прием был уже совсем не таким теплым».

Когда супруг леди Комптон получил богатое наследство, в письме к «милой жизни своей», как она называла своего повелителя, леди очень скрупулезно выразила свои пожелания: «Теперь, когда я сообщила Вам о своем намерении поселиться в Вашем поместье, полагаю, лучше всего мне подумать и определиться с тем, какое содержание будет мне приличествовать». И далее следуют ее требования: ежегодное денежное содержание в тысячу шестьсот фунтов стерлингов, выплачиваемое ежеквартально; деньги на платья в сумме шестисот фунтов; три лошади, седла для которых она купит сама; две компаньонки благородного происхождения; от шести до восьми благородных дворян; две кареты, одна из которых обита бархатом, четыре породистых лошади, одна карета для компаньонок, «обитая мягкой тканью; одна из карет должна быть отделана золотым позументом, а другая — пурпурным, и оторочена кружевами и серебряным шитьем, и четыре добрых лошади к ним; два лакея; шесть тысяч фунтов на драгоценности и четыре тысячи на жемчужную цепочку; дом, изысканно обставленный, с портьерами, кроватями, стеклом, коврами, стульями, подушками». В конце письма она убеждает мужа купить землю и, «во имя любви к Богу, не одалживать денег лорду Чемберлену».

Однако многие жены, похоже, принадлежали к типу терпеливой Гризельды. Среди них была леди Саутхэмптон, которая не осмеливалась ступить ни шагу, не спросив предварительно разрешения у своего господина и повелителя. Леди Рич, должно быть, с насмешкой и нетерпением ждала, пока подруга, которая нужна была ей в Лондоне, приниженно писала мужу в Ирландию: «Мой дорогой господин, единственная радость моей жизни, умоляю тебя вечно любить меня и с удовольствием узнать, что миледи Рич просит меня сообщить тебе, как необходимо ей отправиться в Лондон. Она выражает горячее желание взять меня с собой. Уверяю тебя, что твоя воля и в этом, и во всем другом будет для меня самой желанной... умоляю тебя дать мне знать, какова будет твоя воля, которой ни одна сила на земле не заставит меня ослушаться... Твоя верная и послушная жена».

Конечно, невыносимым мужьям несть числа. Леди Анна Клиффорд печально писала: «Должна признаться... что, несмотря на то что... при рождении я была щедро наделена умом, здоровьем и богатством и что два моих господина, за которых я позже по велению Божественного Провидения вышла замуж, были во многих своих качествах не менее достойными и благородными людьми, чем любые другие в нашем королевстве, но все же, к несчастью, у меня были споры и ссоры с ними обоими... так что при жизни их поместья Марбл Пилларс в Ноуле, графство Кент и Уилтон в Уилтшире были для меня часто не чем иным, как пышно украшенной обителью страданий».

Иногда, когда ссоры в семье принимали крутой оборот, в дело вмешивались родственники. В 1534 году сестра лорда Беркли, бывшая замужем за ирландским графом Ормондом, пожаловалась брату на дурное обращение мужа, и тот послал прошение Томасу Рэдклиффу, графу Суссекскому, бывшему тогда депутатом палаты лордов от Ирландии: «Поскольку люди, приезжающие в последнее время из Ирландии, сообщают мне, что милорд, муж моей сестры миледи Ормонд, обращается с ней не так хорошо, как бы мне этого хотелось... возьму на себя смелость попросить Вашу светлость, если это не затруднит Вас, дать мне знать в письме, действительно ли столь дурные между ними отношения, и если да, то по какой причине, так чтобы я в соответствии с этим мог решить, надо ли мне приезжать».

Спускаясь ниже по общественной лестнице, мы находим там забавную карикатуру на семейную жизнь в изображении Томаса Делони, этого реалистичного бытописателя жизни мелких буржуа:

«Почему тогда ты не выходишь замуж? — спросила Маргарет.— На мой взгляд, это наиприятнейшая жизнь для женщины. Муж ее возвращается домой и спрашивает: "Как дела, женушка? Как поживаешь, любовь моя? Чего тебе еще хотелось бы?" А затем ласково обнимает ее и нежно целует, приговаривая: "Скажи, моя милая мышка, не хочешь ли к ужину чарочку кларета, белого вина или испанского хереса?" А там, быть может, отрежет для нее ножку каплуна или крылышко цыпленка, и если ему самому достанется кусочек хоть немного лучше, он предоставит ей возможность выбирать; и если ей вдруг чего-нибудь очень захочется, за этим тотчас же пошлют, и муж не пожалеет денег, только чтобы доставить ей удовольствие. После ужина, хорошенько подзаправившись, она поднесет к губам своим серебряный свисток и призовет служанку убрать со стола. Затем, подойдя к огню, он усадит ее на колено и, игриво поглаживая по щечке, с любовью возьмет ее лицо в ладони и покроет множеством легких поцелуев ее рубиновые губки; и едва услышав, что часы бьют восемь, он пригласит ее с собой в постель. О, как сладко звучат эти слова для женских ушей! Но вот уж когда они окажутся в объятиях друг друга между двумя простынями, о Джиллиан, тогда, тогда...» — «Что, что тогда?» — спрашивает та. «Да ничего особенного,— отвечает Маргарет,— они крепко спят всю ночь напролет».— «Воистину, — говорит Джиллиан,— замуж выходят многие, но мало кому везет на таких добрых мужей».

Есть подозрение, что большинство жен буржуа были похожи на виндзорских насмешниц: умелые, здоровые, искренне привязанные к своим мужьям и обладающие тонким и развитым чувством юмора. Должно быть, сексом они наслаждались безо всяких «совиных» комплексов и были по сути своей честными женщинами. Возможности для супружеской неверности предоставлялись, вероятно, чаще всего в «греховных» городах, но даже и там, видимо, мало кто из жен ответил бы на обвинения мужа языком одной из героинь Роберта Грина: «О милый муж! Даже самые крепкие крепостные стены в конце концов валятся под огнем пушек, хотя ядра — всего лишь простое железо; так как же слабый бастион женского сердца может сопротивляться раскаленным пушкам глубоко проникающих в нас слов убеждения, которые стреляют золотыми ядрами, каждое размером с башню?» К тому же двойной стандарт морали все еще действовал, и его стойко защищало большинство мужчин, за немногими исключениями вроде Роберта Вогэна, написавшего Диалог в защиту женщин (1542). «На долю ей выпало,— пишет автор популярной книги по домоводству,— столь много забот, что она не знает, с чего начать». Ее обязанности включали в себя: «искусное врачевание, хирургию, выжимание масла, угощение гостей, подготовку больших празднеств, приготовление настоек и духов, закупку шерсти, пеньки, льна, изготовление тканей, окрашивание, приготовление овсяного солода, варку, жаренье и все остальные домашние дела». Все это никак не оставляло ей возможности еще и развлекаться на стороне.

-------------------

* Высший королевский суд в Англии, упраздненный в 1641 году.

¹⁵⁰ Райотсли, барон (1505—1550) — влиятельный министр последних лет правления Генриха VIII.

«Небесная гармония», которой считали любовь, не всегда проявляла свою божественную природу в повседневной домашней рутине, и спрос на практические советы по вопросам брака все время возрастал. Сатиры, направленные против женщин, и брошюры с советами для супругов хлынули сплошным потоком почти одновременно. Елизаветинцы с их буйными наклонностями, очевидно, с трудом привыкали к спокойной семейной жизни.

Эдмунд Тилни¹⁵¹ в своем Цветке дружбы сообщал читателям, что сей нежный цветок, как он называл брак, питают следующие целебные соки: воздержанность в речах, учтивость, умение хранить тайну, мудрость в советах, прилежание в домашней работе, отсутствие ревности, забота о воспитании детей; а «отравленные сорняки» суть супружеская измена, азартные игры и пьянство. (Томас Бикон говорил, что «брачные узы в наши дни мало уважаемы, а блуд процветает повсеместно».) Тилни также настаивал на том, что жены обязаны быть «веселы в постели». Похоже, что тогда среди них была распространена довольно неприятная привычка пилить собственных мужей как раз в то время, когда они могли бы заняться кое-чем получше,— хотя, может быть, они понимали, что именно в этот момент мужчина до определенной степени находится в их власти? (Об этих «постельных» лекциях упоминает Яго¹⁵²; в следующем столетии о них говорят Томас Хейвуд¹⁵³ и Брэйтуэйт.) Джозеф Суэтнем поясняет, что «женщин называют ночными воронами, потому что обычно ночью они выпрашивают себе такие безделушки, мысль о которых приходит им в головы днем... ночью они, как из воска, лепят из мужчины все, что им вздумается».

Мужья отличались необузданным нравом, и их постоянно убеждали «не распускать руки», тогда как женам рекомендовалось «сдерживать языки». Большинство тогдашних экспертов по делам семьи и брака выступали за взаимопонимание, товарищеские отношения, за предпочтение убеждения силе. Некоторые авторы осуждают дурную привычку упрекать партнера на людях, а Лили считал излишнюю непосредственность результатом плохого воспитания: «Ты не должен ни бранить жену, ни заигрывать с ней на публике; флирт и заигрывания на глазах у всех раздражают других мужчин и делают их женщин менее стыдливыми». Мужья нуждались в советах жен, и шекспировская Порция из Юлия Цезаря заявляет о своих правах, восклицая:

Скажи мне, Брут: быть может, по закону
Жене запрещено знать тайны мужа?
Быть может, мой супруг, я часть тебя,.
Но с тем ограниченьем, что могу
Делить с тобой лишь трапезы и ложе
И изредка болтать? Но неужели
Лишь на окраине твоих утех
Я жить должна?
Иль Порция для Брута
Наложницею стала, не женой?¹⁵⁴

Чэпмен ¹⁵⁵ с этим соглашался, но считал, что жена должна быть уступчивой и приспосабливать свое настроение к настроению мужа. Во всех делах она должна быть его «милой обезьянкой». Суверенные права мужа отстаивались также в Укрощении строптивой, о них говорила Люциана в Комедии ошибок, а Сидни полагал, что любящая жена — это

Друг верный, что вовеки не изменит...
И милое удваиванье жизни.

Счастливые супруги «находили радость друг в друге» и «уступали друг другу... право управления; он правил, зная, что она подчинится, но правил вовсе не потому, что она подчинялась».

Мужья обычно стремились найти себе жен в меру интеллектуальных — ум и умение поддержать беседу уже ценились к тому времени. Томас Хейвуд полагал, что будущий муж должен выбрать «не законченную строптивицу, но и не совершенную овечку»; Хью Роде был более прагматичным: «Ищи себе состоятельную жену»,— советовал он в своей Книге о воспитании, а лорд Бёрли¹⁵⁶ убеждал сына «выбирать себе жену с превеликими предусмотрительностью и оглядкой. Этот жизненный шаг похож на план военной кампании, и человек может ошибиться в нем лишь единожды. Пусть она не будет благородной, но бедной, ибо на родовитость ничего не купишь». Идеальную жену, Катерину, имел моралист Филип Стаббс, который женился на ней, когда девушке было пятнадцать. Она умерла, не дожив и до двадцати лет, и Стаббс написал о ее добродетелях воспоминания, которые назвал Хрустальное зерцало для христианских женщин. Должно быть, он неплохо вышколил супругу, поскольку пишет, что «она выполняла заповедь апостола, который призывал женщин молчать и учиться дома, у своих мужей». Венецианский посол, столь мрачно писавший об отношении англичан к любви во времена правления Генриха VII, должно быть, имел дело с джентльменами, подобными Бёрли, ибо упоминал о недостаточной нежности мужей и корыстолюбивом подходе к браку. Он говорил, что распущенности в Англии хватает, но сомневался, чтобы англичанин, будь он низкого или высокого звания, когда-либо влюблялся. Сам он ничего подобного не видел. Впрочем, анналы того времени открывают нам еще много такого, чего он не видел. Мы знаем, что в том столетии многие поэты и писатели советовали мужчинам выбирать себе партнерш отнюдь не по корыстным мотивам. Как писал Спенсер,

При выборе жены такой совет запомни:
Бери такую, что с тобою схожа,
В которой и обличье восхищает,
И качества душевные пленяют.
Ведь если любишь ты, не уважая,
Любовь твоя — расстроенная арфа,
Что только дребезжит, но не играет.

Доброжелательное отношение и привязанность отличали также и отношения супругов, принадлежавших к низшим классам общества; жена могла назвать мужа «моим милым задирой», а он, в свою очередь, тепло, хотя и не слишком элегантно, именовал ее «своей резвушкой».

¹⁵¹ Тилни, Эдмунд — писатель-елизаветинец. Похоже, отличался завидным долголетием. Во всяком случае, Британская энциклопедия упоминает только о том, что его пост придворного церемониймейстера изо всех сил стремился занять Джон Лили (см. примеч.), но Тилни, дескать, его пережил, и бедный Лили скончался в нищете и отчаянии. Что ж, можно и так остаться в истории!
¹⁵² Яго: «...Я это изучил, когда ночами спать хочу смертельно».— Цит. по: Шекспир, У. Отелло. Пер. Б. Пастернака // Шекспир, У. Трагедии. Сонеты.— М.: Худож. лит., 1968. С. 273. (Б-ка всемир. лит.).
¹⁵³ Хейвуд, Томас (ок. 1574—1641) — английский драматург.
¹⁵⁴ Цит. по: Шекспир, У. Юлий Цезарь. Пер. Мих. Зенкевича // Шекспир, У. Комедии, хроники, трагедии. Т. 1.— М.: РИПОЛ, 1994. С. 487.
¹⁵⁵ Чэпмен, Джордж (1559—1634) — поэт и драматург, прославившийся переводом Гомера, который долго считался в английской поэзии эталонным.
¹⁵⁶ Лорд Бёрли — один из титулов Уильяма Сесиля.

Сэр Томас Мор

Стихи и книги по семейным отношениям — это, конечно, очень хорошо, но как на самом деле вели себя мужья и жены в XVI веке? Мы уже приводили на сей счет несколько примеров — вот еще некоторые.

В начале века просвещенный сэр Томас Мор женился на своей первой супруге, Джейн Кольт. Говорят, что ему больше нравилась ее младшая сестра, но женился он все же на старшей, не желая ее огорчать и взяв ее, как писал Эразм Роттердамский, «еще неразвитой, чтобы тем легче воспитать в соответствии со своими вкусами. Он познакомил ее с литературой и научил играть на всех музыкальных инструментах, и она уже начинала становиться воистину очаровательной спутницей жизни, но умерла молодой, оставив ему нескольких детей». ¹⁵⁷ Сэру Томасу пришлось начинать все снова со своей второй женой, вдовой Алисой Миддлтон, на которой он женился через месяц после смерти первой супруги, предназначая ее «для воспитания и присмотра за детьми». О ней отзывались как о женщине «пожилой, тупой и грубой», но сэр Томас «настолько ловко сумел ее приспособить к своим нуждам, что жил с ней милой и приятной жизнью и добился того, что она научилась петь и играть на лютне и клавесине, и каждый вечер по возвращении домой он оценивал количество сделанного за день и выслушивал ее сообщение о выполнении заданных упражнений».

Иногда это представляло собой нелегкую задачу, что ясно видно из предисловия к Утопии, где автор пишет: «Возвратившись домой, я должен побеседовать с женой, поболтать с детьми и поговорить со слугами; все это я считаю важным делом, поскольку это необходимо. Избегать этого нельзя, если вы не желаете стать чужаком в собственном доме, и следует стремиться быть как можно более приятными с теми, кого сотворила природа, или дал вам случай, или же вы сами избрали в спутники жизни, при условии, что вы не портите их излишней добротой, а ваша чрезмерная снисходительность не превращает их из слуг в хозяев».

Эпитафия, составленная сэром Томасом Мором для тройной могилы — его собственной и двух его жен,— являет собой образец такта и имеет удивительно полигамный для столь христианского джентльмена оттенок. Он надеется, что на том свете все они будут жить в «блаженном соединении, и смерть позволит то, чего так и не смогла дать жизнь».

Джон Донн

История любви Донна начинается в его романтической юности, той самой юности, от которой он позже отречется,— юности его любовных стихов. Всегда ли эти стихи были искренними? Не был ли его модный «метафизический» стиль лишь элегантной видимостью? В некоторых из его стихов — почти наверное, но не во всех. Настроение любого влюбленного меняется, и не только с годами, но и в зависимости от изменений в характере любимой; кроме того, поэты, как и музыканты и другие творцы, иногда бывают «одержимы» не только собственным духом, но и чужим; однако, несмотря на все эти возможные и одинаково истинные вариации, в их творчестве почти всегда можно уловить некую основную ноту, отличающую их заглавные принципы. Когда эта основа неясна, нам приходится опираться на собственную «интуицию» вещь не слишком надежную.

Метафизический стиль соответствовал как вдумчивому, самоуглубленному характеру Донна, так и внешней стороне его натуры, которую, как он сам позже признавался, ему случалось проявлять даже на церковной кафедре; но, несмотря на это, его меланхоличный анализ любви все же принадлежит не только поэту, но также и влюбленному, и мужу. Донн был романтическим любовником, и тайный брак сказался на его материальном положении, помешал карьере, привел к увольнению со службы и даже к тюремному заключению во Флите*. Дамой, вынудившей поэта принести все эти жертвы, была Анна Мор, племянница его покровителя, лорда-хранителя Большой государственной печати Эджертона, у которого он служил секретарем. После женитьбы Донн написал ее разгневанному отцу, сэру Джорджу Мору из Лоусли, что в графстве Суррей: «Сэр, я признаю, что моя вина настолько велика, что не осмеливаюсь молить Вас ни о чем более, как только поверить, что ни цели, ни средства мои не были бесчестными. Но во имя той, о которой я забочусь более, нежели о состоянии моем и жизни (иначе я никогда не смог бы ни радоваться этой жизни, ни наслаждаться в следующей), я смиренно прошу Вас избавить ее от ужасного испытания Вашим внезапным гневом».

Любви этой предстояло продлиться долго, несмотря на годы лишений и необходимость содержать большую семью из одиннадцати детей. Вынужденная временная разлука в 1611 году, когда Донн сопровождал патрона в его заграничных поездках, вдохновила его на создание стихотворения Прощание, запрещающее печаль, посвященного супруге, с которой он был связан неразрывными узами:

Как тягостны часы разлуки
Сердцам любовников земных...
Уходят с ней глаза и руки,
Все то, что радовало их.
Любви возвышенной границы
Еще таинственны для нас...
Но не боимся мы лишиться
Ни милых рук, ни губ, ни глаз.
Ведь стали две души одною,
Их мой отъезд не разорвет...
Так слитка золото литое
тончайший лист кузнец кует. ¹⁵⁸

«Между ними существовало такое родство душ,— писал Айзек Уолтон¹⁵⁹ в биографии Донна,— что однажды, находясь в отлучке, он увидел во сне жену с мертвым младенцем на руках.

Позже Донн узнал от супруги, что в тот самый миг, когда ему снился этот сон, она разрешилась от бремени мертвым ребенком». Когда Анна Мор умерла, Донн поклялся, что никогда больше не женится; впоследствии он стал богословом Джоном Донном, автором книги Молитвы, первая проповедь которого, прочитанная в присутствии датской королевы Анны, обличала греховную невоздержанность.

-------------------------

* Тюрьма в Лондоне.

Буржуазная пара: Джон и Сабина

Точную картину жизни средней зажиточной буржуазной семьи нарисовала для нас мисс Барбара Уинчестер в своей книге Семейный портрет эпохи Тюдоров (Кейп, 1955). Автору посчастливилось обнаружить тайник с захватывающими письмами и документами, вперемежку с пожелтевшими счетами, торговца полотном Джона Джонсона, свадьба которого с блестящей юной дамой по имени Сабина состоялась вскоре после 1538 года.

В период ухаживания консервативный Джон внезапно заинтересовался модой, и мы читаем, как он покупает новые башмаки, батистовые рубашки, камзолы из полосатого атласа с золотым и серебряным позументом и даже романтичные испанские плащи. По делам бизнеса ему частенько приходилось бывать в Кале, и оттуда он писал своей молодой жене по нескольку раз в неделю любовные письма. «Я ложусь спать в десять часов вечера; не хотела бы ты оказаться со мной в постели, чтобы заставить меня задержаться? Твой любящий муж...»

В ответном письме Сабина замечала: «Я не питаю никаких сомнений, что, когда, по воле Господа, ты вернешься домой, мы придем к доброму согласию, как именно провести эти холодные ночи».

Время от времени Джон поддразнивал супругу, говоря о своей вдовой домохозяйке, госпоже Маргарет Бейнхэм: «Прошу тебя следить за собой, чтобы по возвращении домой я нашел тебя веселой, ибо у меня здесь хватает прекрасных вдовушек, что не отказались бы от меня, если бы не опасались, что ты рассердишься».

Хотя внешне Сабина воспринимала эти шутки добродушно, они, должно быть, давали ей повод для беспокойства, потому как, едва услышав, что Джон простудился и слег в постель и за ним присматривает веселая вдовушка Маргарет, она собрала свои вещи и холодным ноябрьским днем отправилась в Кале. Ее зять пришел в ужас: такая поездка была тогда еще более трудной, чем в наши дни, да к тому же благоразумный купец не мог вдруг бросить все дела, чтобы сопровождать своевольную даму. Он объяснил брату, что «никакие уговоры не могли удержать Сабину от того, чтобы немедля к тебе не отправиться. Я отношусь к этому так же, как любой другой на моем месте... Мне пришлось отпустить ее в поездку — пусть занимается своими глупостями в одиночку».

Сабина, похоже, вела домашнее хозяйство весьма компетентно, хотя Джон регулярно проверял ее счета (кроме ежегодных денег «на булавки», сумма которых всегда оговаривалась в брачных контрактах эпохи Тюдоров). Мужчины были довольно прижимисты и не очень-то разрешали женам бесконтрольно тратить деньги. Лили советовал им: «Все ключи должны висеть на поясе у нее, а кошелек — у тебя», а Энтони Фицгерберт замечал, что мужья и жены частенько обманывали друг друга в вопросах «доходов и заначки». Бывали и такие мужья, что вмешивались буквально во все. Роберт Сесиль¹⁶⁰ требовал от жены «никому не говорить о том, что она уплатила менее трех шиллингов и десяти пенсов за ярд серебряной парчи... Дивлюсь я ее простоте — она готова рассказать любому о том, сколько за что платит».

Пуританская супруга: госпожа Маргарет Хоби¹⁶¹

Жены часто просили мужей, и буржуа и аристократов, съездить по домашним делам, и супруг госпожи Хоби (которого она в своем дневнике почти всегда называет «господином Хоби») не был исключением. «Дорогой Харт...— писала его "верная и любящая жена",— пожалуйста, если будешь проезжать через Йорк, привези мне фунт крахмала, потому что он у меня весь вышел».

Госпожа Маргарет и ее муж были пуританами, и дневник этой женщины представляет собой характерную комбинацию основных пуританских добродетелей: работы, молитвы и филантропии. В их случае и речи не может быть о «подглядывании за занавесками». Пуритане ценили в браке товарищеские отношения, но игнорировали плотскую сторону супружеского союза. С другой стороны, свадьба госпожи Маргарет и сэра Томаса Хоби была «организована» в полном соответствии с обычаями тюдоровской эпохи, и церемония состоялась всего лишь через несколько недель после смерти второго мужа дамы, к которому она, похоже, была очень привязана. Маргарет никак не поощряла ухаживаний сэра Томаса. Тот был маленького роста, и недруги именовали его «мужланом» и «кривоногой обезьяной». Пара оставалась бездетной, и, по словам соседа, Ричарда Чолмли, «полагали, что сэр Томас не способен зачать ребенка».

Госпожа Маргарет — истинное воплощение идеальной домохозяйки, которой «приходилось делать столь многое, что она не представляла заранее, с чего и начать»,— за исключением того, что эта трезвомыслящая, аккуратная, методичная и преданная женщина, уж будьте покойны, знала, с чего каждое утро, без исключения, начать работу, невзирая на головную и зубную боль — недуги, на которые часто жаловались в дневниках ее предшественницы. Вот некоторые из основных видов работы этой замечательной дамы, как она записала их сама, этак между прочим, в дневнике, вперемежку с молитвами и размышлениями: «Ходила с господином Хоби по городу, дабы найти наиболее удобные места для строительства коттеджей — помогала господину Хоби просмотреть некоторые бумаги — опять ходила с господином Хоби, не имея возможности ни почитать, ни заняться чем-либо для себя полезным,— беседовала с женщиной, разводившейся с мужем, с которым она прожила всю свою жизнь». Мы видим, как она занимается окрашиванием шерсти после разговора о делах, «касающихся блага прихожан», с господином Хоби и священником, мистером Родсом; в качестве моциона она играет в кегли, ходит на рыбалку, разбирает бумаги в кабинете — подписывает и оплачивает счета — ужинает на природе с матерью и друзьями — приглядывает за заготовками сена — взвешивает зерно, чтобы узнать, какие имеются запасы,— засахаривает фрукты — работает в саду — дает бедной женщине мазь для ее больной руки — делает другую мазь для больного животного — перевязывает ногу слуге и руку бедняку — разговаривает с людьми, пришедшими к ней за советом,— выходит из дома с девушками, щипавшими пеньку...¹⁶²

Эти деловые поездки по всей округе (супруги жили близ Скарборо, в графстве Йоркшир) продолжались неделя за неделей, с одним лишь скандальным исключением, в котором виноваты были не сами Хоби, а некие пьяные молодые джентльмены, охотившиеся на их земле. Однажды утром они ворвались в их трезвый дом, щедро угостились едой и вином и настояли на том, чтобы зайти к сопротивлявшейся хозяйке в спальню. Всеобщее возмущение было настолько велико, что дело дошло до Звездной палаты.

Несмотря на внешнюю суровость, объяснимую, возможно, лаконичным стилем дневника, госпожа Маргарет вызывает у нас восхищение тем, что могла переделать за день неподъемную гору работы, и медицинской помощью, которую она оказывала столь хладнокровно и столь многим людям, попавшим в беду. Она могла, не моргнув глазом, проводить хирургические операции, как о том свидетельствует следующий отрывок: «Сегодня, во второй половине дня, ко мне принесли ребенка... у которого не было заднего прохода, и экскременты выходили через рот; меня настойчиво просили разрезать это место и посмотреть, нельзя ли сделать там отверстие, но, хотя я сделала глубокий разрез и пыталась его найти, у меня ничего не получилось».

Похоже, что госпожа Маргарет управляла всем и вся и была неоценимой помощницей интригующе туманной фигуре сэра Томаса Постьюмеса Хоби, характер которого вообще никак не ощущается в ее дневнике. Соседи считали его властолюбивым и фанатичным сутягой. Однако он, скорее, похож на любящего, возможно даже страстного человека, и в письме, написанном во время ухаживания за госпожой Маргарет, он признается: «Мне постоянно приходится выходить за рамки вежливости, поскольку мною управляет более любовь, нежели рассудок». После смерти госпожи Хоби в 1633 году он упоминает в своем завещании «плоский золотой браслет с портретом моей покойной, любимейшей и единственной супруги, который я намереваюсь (если будет на то воля Господня) носить на руке до самой смерти и в смертный час. А также еще один портрет означенной моей покойной супруги, что оправлен в рамку из слоновой кости (рекомой слоновьим зубом) и покрыт хрустальным стеклом, дабы уберечь его от пыли. Надеюсь, что названный мною душеприказчик сохранит их в память о тех заботе и любви, кои при жизни моя покойная жена проявляла в попечении о его благосостоянии и образовании в молодые годы». Остается лишь надеяться, что и при жизни он ее ценил.

Золотой век поэзии, музыки и любви длился вплоть до XVII столетия, когда Шекспир написал свои самые глубокие любовные драмы, но общее настроение становилось все меланхоличнее, любовная игра все менее походила на комедию, а в человеке все более ощущалась личность. После Шекспира пройдет еще много времени, прежде чем о любви снова начнут писать с такой страстью, но сама любовь успеет занести в свой «список павших» немало благородных влюбленных. Их истории изложены в мемуарах, дневниках и на клочках бумаги, благоговейно и сентиментально хранившихся в семейных архивах. На дворцовом уровне, однако, переход от эпохи Елизаветы к эпохе Якова был довольно болезненным; волшебный блеск и великолепие внезапно исчезли, как если бы после смерти королевы Елизаветы королева Маб решила сложить крылья.

¹⁵⁷ Пер. доктора П. С. Аллена, 1906 г.— Прим. авт.
¹⁵⁸ Пер. Б. Томашевского.— Цит. по: Донн, Д. Стихотворения.— Л.: Худож. лит., 1973. С. 51—52. Уолтон, Айзек (1593—1683) — английский биограф, известный, однако, в первую очередь вовсе не биографиями, а бестселлером «Искусный удильщик» (1653), о прелестях и тонкостях рыбной ловли. О, суета сует!
¹⁶⁰ Сесиль, Роберт (1563—1612) — английский политический деятель, сын Уильяма Сесиля (см. примеч.).
¹⁶¹ Последующая информация взята из книги The Diary of Lady Margaret Hoby ed. Dorothy Meads (Routledge, 1930).— «Дневник госпожи Маргарет Хоби». Под ред. Дороти Мидс (Изд-во Раутледж, 1930).— Прим. авт.
¹⁶² Таких дневников у госпожи Маргарет было несколько, и тот, о котором мы говорим, охватывает лишь период с 1599 по 1605 год.— Прим. авт.

май - декабрь, 2011 г.

OCR - Ольга Болгова, apropospage.ru.

С удовольствием прочитала продолжение. Спасибо, Хелга

Хелга, действительно, очень интересно. Я зачиталась. Спасибо

Цитата:
«Женщины подобны теням, и, чем более мужчина гонится за ними, тем быстрее они убегают; но стоит мужчине свернуть в сторону, и они сразу же устремляются вослед.
Формула та же, что и через триста лет:
Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей

Очень нравятся Уайет и Джон Донн. Спасибо Хелга.

Хелга!
Спасибо огромное, что продолжаешь нас знакомить со столь интересной книгой. Удовольствие читать.
Цитата:
церковная церемония и свадьба не должны откладываться на слишком долгий срок, дабы грех не успел за это время взрастить свое отвратительное семя
Прелесть какая! 

Книга мне тоже очень нравится, написана с юмором и очень живо, образно.

Цитата:
мудрый мужчина должен признать в женщине наличие разума, не уступающего мужскому
Мудрые мужчины уже тогда это понимали, но с течением времени количество мудрых мужчин, похоже не увеличилось.

Цитата:
жена должна быть уступчивой и приспосабливать свое настроение к настроению мужа
Что в 16-м веке, что в 21-м - требования к женам неизменны
Хелга Спасибо!

Обсудить на форуме

В начало страницы